ИВАТУШНИКИ.RU - Что было, то было, но быльем не поросло

Из воспоминаний выпускника Иркутского офицерского училища 1910-1912 г. Павла Шапошникова.

Иркутское Военное училище стало таковым с 1909 года. До этого оно было Иркутское Пехотное Юнкерское училище. Было основано оно в 1862 году, при ведении реформ Императора Александра II.

До проведения Сибирской железной дороги училище было пехотное, выпускавшее офицеров в Сибирские линейные батальоны, разбросанные от границ Туркестана, с юга, и до обитаемой полосы Сибири, проходящей по линии городов Томска, Омска, Красноярска, Иркутска, – с севера. На восток редкие военные гарнизоны разбрасывались до реки Амура и Владивостока. При училище был отдел кавалерийский, состоявший из одного взвода, преимущественно пополняемого казаками Сибирского, Енисейского, Иркутского, Забайкальского, Амурского и Уссурийского казачьих войск, так как отправлять офицеров из Европейской России было и неудобно, благодаря расстоянию, и дорого.

С проведением железной дороги надобность в кавалерийском эскадроне училища отпала, и он был упразднен, оставлено только пехотное юнкерское училище в составе одной роты юнкеров. Как воспоминание об его кавалерийском прошлом – оставались еще в мое время конюшни и манеж, для вольтижировки и езды в нем, а на досках убитых и георгиевских кавалеров, бывших юнкеров училища, можно было видеть много сотников, есаулов, войсковых старшин – чины совсем не пехотные.

Здания училища располагались на Троицкой улице и в Юнкерском переулке. С 15-го августа до 1-го сентября (сроки приема) можно было наблюдать толпы вольноопределяющихся со всех концов и окраин России. Вот проходит группа с желтыми погонами – гренадеры из московских полков. Москвичи, типичные «русаки», блондины, голубоглазые. С ними рядом – эриванец и апшеронец с Кавказа, явно грузинского или армянского типа. Дальше мелькают синие, красные, белые околыши – полков из Польши и Прибалтийского края; а больше всего – стрелковых малиновых кантов – сибирских стрелков из Иркутска, Омска и всех стоянок этих полков вдоль Великого Сибирского пути до Владивостока, даже дальше, – до бухты Посьета или поста Святой Ольги на Корейском заливе.

Идет экзамен но алгебре, экзаменует полковник фон-Агте (Александр Аполлонович), гроза юнкеров и поступающих, кончивший Инженерную и Артиллерийскую Академии и знающий математику, «как Господь Бог». Но «гроза» был, в сущности, добрейший человек. Но, что делать начальству, экзаменаторам, если нужно набрать 120 человек, а приехало для поступления 500! Конечно, устраивать «избиение младенцев!» И устраивали. Выскакивают из класса, все в поту, отэкзаменовавшиеся.
– «Ну, что, как? Какой билет вытянули?»
– «Задачу о курьерах», шепчет один.
– «А мне попалось простое уравнение, и я быстро его решил», – взволнованно говорит другой. И все настораживаются и думают: «Ах, если б мне тоже, я бы прошел».
С первого дня и до производства в офицеры, юнкер не оставался никогда без наблюдения своего взводного, отделенного – портупей-юнкеров. Спали по взводно в дортуаре, обедали, пили чай – тоже. В спальне кровати были поставлены так, чтобы между ними поместился столик-шкаф на 2-х юнкеров.

Мой постоянный сосед по кровати и сосед по строю во взводе со дня поступления до дня производства был юнкер Бронислав Бурко-Павловский, поляк из Минска, служивший до поступления в Окружном суде этого города. Был он лет на 7 старше меня, с начинающейся лысиной со лба, что дало повод нашему командиру взвода, штабскапитану Владимиру Александровичу фон-Краузе написать в стихотворении-характеристике своих юнкеров: ...Бурко, наполовину лысый И с носом кверху Чегунков...

Я забыл, что он писал обо мне в- этой «характеристике», что-то о моей «ленце» и любви поспать после сигнала «вставать» в 6 часов утра. Я действительно любил поваляться минут пять дольше других, а потом опрометью несся в умывалку и чистил сапоги, чтобы стать в строй без опоздания. За это у нас особенно строго наказывали. Кроме словесного «цука» фельдфебеля, опоздавший без уважительных причин юнкер обязательно получал 4 наряда на дневальство вне очереди или неделю без отпуска. Так внедрялась дисциплина в будущих офицеров.

Что значит четыре наряда вне очереди? Это – неприятное сидение ночью на табурете с 12 до 4-х часов, и потом, поспавши 2 часа, становиться в строй, идти в класс и заниматься, как, другие, выспавшиеся!

Месяца через три происходила присяга на верность службе Царю и Родине. День присяги был торжественно обставлен. Занятия прекращались, и молодые юнкера, в парадных мундирах, выстраивались в громадном рекреационном зале.

Входил Начальник училища и все преподаватели, даже штатские; гремел встречный училищный марш. Начальник училища, полковник Степан Карлович Станковский, здоровался с юнкерами и медленно обходил строй молодых лиц, впившихся в него глазами. Команда: «К ноге!» – и начинался молебен.

Как теперь помню его речь после присяги к нам, молодым, о том, что с сегодняшнего дня мы – солдаты и как почетно быть солдатом Великой Русской армии и что, как будущие офицеры, мы должны научиться подчинятся здесь, чтобы уметь в будущем командовать и быть хорошими офицерами в полках, часто связанных двухсотлетней славой на полях сражений за целость и честь Родины. Эта речь нам казалась образцом понятия о военном долге и ее содержание мне крепко запало в душу на всю жизнь. И до настоящего момента, на старости лет, здесь за границей я вспоминал ее!

Она меня поразила еще и потому, что полковник Станковский был поляк по происхождению и, несмотря на то, что поляки не имели больших оснований быть русскими патриотами, он все же сказал так, о любви к России, как редко кто из русских говорил! Происходил он из польской военной семьи, когдато, при Императоре Николае I, после первого польского восстания высланной в Оренбургский край, где полковник Станковский и родился. Он оставался католиком. В его воспитании, повидимому, сказалось влияние военной среды, где он вырос. В дальнейшем я в жизни заметил, что наиболее патриотическое воспитание детям давали офицерские семьи, семьи сверхсрочных унтер-офицеров и фельдфебелей. У этих людей всегда было заметно сознание долга по отношению к Родине, ее понимание и глубочайшая преданность Царю. Вечером, после присяги, устраивался бал. Приглашались преимущественно семьи военных из города во главе с семьей командующего войсками Иркутского военного округа и других генералов. Но этот бал не был таким блестящим, как бывал бал 6-го декабря (в день святого Николая) – училищный праздник и тезоименитство Государя Императора Николая II-го. Тогда приглашались знакомые юнкеров барышни гимназистки, институтки Иркутского Императора Николая I института, во главе с начальницей, и кадеты Иркутского Корпуса, также масса уважаемых граждан города с их семьями.
Первые недели дежурные офицеры и портупей-юнкера тщательно проверяли одежду, соблюдение правил отдания чести офицерам на улице и правила подобающего юнкеру поведения вообще. В особенности обращалось внимание на вежливое отношение к штатской публике и к дамам, в частности. И можно было наблюдать, как новоиспеченные юнкера выполняли эти обязанности, с каким удовольствием козыряли офицерам и друг другу (взаимное воинское приветствие было обязательно!), как галантно уступали место дамам в театрах, синематографах и т. д.

Как правило, мы носили всегда казенную одежду, но сапоги интендантского фасона нам не нравились, поэтому мы заказывали собственные, более приличные и красивые по нашему мнению. Начальство смотрело на эту вольность сквозь пальцы. Казенные фуражки тоже не подходили к нашему вкусу, – уж очень острые края, да и не по головам каждого – их тоже заказывали в частных магазинах и чтобы они были с мягкой тульей, по моде, тогда начавшей входить в офицерской среде.

Юнкер был занят с 6 часов утра и до 12 часов ночи. Ровно в 6 часов трубил горн или бил барабан, посменно тот или другой, и раздавалась команда дежурных и дневальных: «Вставать, господа!», и юнкера поднимались, одни быстро, другие, как я, очень «с прохладцей», как смеялись надо мной соседи. Но больше пяти минут после сигнала невозможно были задерживаться; нужно была немедленно делать постель, сложить в порядке на своем табурете мундир, шинель, по уставу, бежать в умывальную, где уже тол пились, умываясь и чистя сапоги, товарищи. Через 20 минут другой сигнал и команда фельдфебеля: «Строиться на гимнастику!» Полчаса гимнастики, общая для всех рот молитва, и чай. С 8 часов до 11–классные занятия, потом завтрак и – переодеваться, уже по строевому, на строевые занятия, после которых обед и с 4 до 6 часов отдых. Все ложились и спали. В 6 подъем, снова гимнастика и вечерние классы для подготовки уроков или сдачи «репетиций» до 9 часов, т. е. до поверки, а после таковой опять шли в класс. Но в 12 часов все обязаны были лечь спать. Я редко оставался до 12 часов; все старался уйти к себе наверх и, лежа в постели, поговорить с приятелями. Идти спать разрешалось с 10 часов вечера. Всего проходилось в училище 22 предмета. Язык обязательный был английский и преподавали его двое: полковник барон фон дер Ховен и мистер Грант, американец, женатый на русской, совершенно обрусевший. Он нам говорил, что он потомок генерала Гранта, героя американской войны 1864 года.

Барон фон дер Ховен, добродушный толстяк, с визгливым женским голосом, который часто имитировался юнкерами. Однажды был такой случай: в 1-м специальном классе юнкер Радевич, «Боб», насмешник и забияка, перед тем, как барон должен был прийти в класс, встал на стол, повернулся «тылом» к классу, наклонивши голову книзу к коленям и вставивши между ног географическую карту, свернутую раструбом, изобразил граммофон. Он произносил английские слова, в точности копируя голос Холена, кричал визгливо: «buttons, children, fox» и пр. Мы так смеялись, что не заметили, как открылась дверь и вошел полковник, который остановился и слушал свой собственный голос из «граммофона». Когда дежурный заметил его и скомандовал: «Встать, смирно!», «граммофон» кубарем скатился со стола и встал «смирно» с картой, все еще свернутой рупором. Класс затих и ждал грозы. Но Ховен, как ни в чем не бывало, поздоровался с классом и обратился к Радевичу: «Ну-с, Вы, кажется, выучили урок. Отвечайте...» и начал его спрашивать. Но бедный Боб только и ответил те слова, которые он выкрикивал в свою трубу, а остальные не знал... «Очень хорошо», – сказал барон, – садитесь, единица!» Юнкера любили давать прозвища своим преподавателям, порой очень злые, в зависимости от симпатии к последним. Например, начальника училища мы называли «мандарин» за его дородность и важность в движениях; преподавателя математики и артиллерии – «макака» за маленький рост и круглые глаза в очках. Но, несмотря на обидность такого слова, мы его любили и уважали за громадную эрудицию и хорошее преподавание. Преподавателя фортификации и физики называли «ученым моржем» за висячие рыжие усы и толстую шею. Строевых офицеров, командиров роты и взводных любили за их отчетливость и ровное ко всем отношение. Особенным расположением пользовались: наш «Володя» – штабс-капитан фон-Крузе и «Стась» – штабс-капитан Станислав (Каэтанович) Грудзинский; первый – за товарищеские шутки, всегда остроумные, второй – за его деликатность и мягкость.

Вообще состав преподавателей нельзя было назвать блестящим. Так, например, у нас был очень неудачный преподаватель истории. «Военную историю» преподавал Генерального штаба полковник П (Пархомов Леонид Николаевич). Человек этот совсем не обладал даром слова. Скомкает, промямлит что-то о битве там-то; упомянет старших генералов, скажет о потерях с нашей стороны и со стороны неприятеля, о трофеях; нарисует план боя и все. Никакого подъема, никакой живой искры! А ведь какой благодарный и нужный предмет для воспитания будущих офицеров! И только один Начальник училища умел говорить хорошо, с чувством. Он рассказывал о старых русских полках 1812 года, продолжавших существовать в наше время, и их блестящих делах. Мы слушали его, и наши молодые сердца пылали гордостью за геройство и подвиги наших предков. Был еще предмет, из которого можно было многое почерпнуть, – это русская литература. Преподавал ее Алексей Иванович Ремизов, «штатский» учитель не только у нас, но и во всех иркутских гимназиях, мужских и женских. Но уж какие унылые были эти уроки! Ни малейшим талантом он не обладал и богатейшая наша литература, с ее бессмертными типами из Толстого, Тургенева, Достоевского пропадала в бесцветном и скучном изложении серенького человека. В нашем училище было много поэтов. Был юнкер Владимир Чернявский, донской казак из станицы Усть-Медведицкой. Неплохо писал стихи, особенно злободневные, но плохо кончил. За какой-то подобный стишок, который попал случайно в руки Начальника училища, он был отчислен от училища и в полк попал вольноопределяющимся. Там он в 1912 году застрелился. Однажды я сидел пять суток в карцере училища за то, что шел под руку с дамой, пересекая улицу. Тут я попался навстречу юнкеру С. старшего класса, а он, подозвавши меня, расцукал и доложил фельдфебелю, в результате чего я был ввержен в «узилище» за ... нарушение правил строевого устава.

Так вот, в этом карцере я нашел написанное на подоконнике стихотворение, описывающее сидение в «капонире» (так юнкера называли карцер) «рыцаря де Подолини» и «Солтык хана». Де Подолини-Подолинский, пал смертью храбрых, а Солтык Яхья – татарин, служил со мной впоследствии в 26-м Сибирском полку, геройски дрался и попал в плен к немцам при неудачном штурме укреплений крепости Летцен, в Мазурских озерах Восточной Пруссии, 24 декабря 1914 года.

Я в этом бою командовал 9-й ротой и вероятно тоже был бы пленником, если б не был ранен в середине боя и вынесен за русские линии. Яхья был прекрасный офицер, но юнкером ему случалось сидеть иногда под арестом за мелкие проступки.

Как я уже говорил, в училище устраивалось два бала в год. Большой – 6-го декабря, в день училищного праздника и тезоименитства Государя Императора, и малый, в лагере после съемок. На большой бал приглашалось человек пятьсот. Тут был весь генералитет г. Иркутска, начиная с командующего военным округом, и их семейства. Приглашался также институт благородных девиц во главе с начальницей и каждый юнкер имел право пригласить своих родных и знакомых барышень с их родителями.

За несколько дней до праздника прекращались занятия и начиналась работа по украшению зал, отведенных для бала. Работали все: офицеры, юнкера и солдаты из команды служителей. Внизу, в громадном рекреационном зале и примыкающих классах, устраивался «Зимний сад», с беседками, киосками для фруктовых вод и мороженого, а наверху – в зале и 2-х дортуарах – танцевальные залы. Кровати выносились в манеж, где юнкера и спали несколько дней. В вечер бала, училище представляло из себя волшебный замок. Зимний сад, с его дорожками между елей, перевитых золотистыми и серебряными бумажными лентами, и освещенный разноцветными фонарями; мраморные стены зал и коридоров, украшенные гирляндами из елочных веток и флагами – все это переносило нас точно в другой мир, далекий от скучных занятий и обычной училищной жизни.

В танцевальных залах гремит музыка, юнкера, офицеры в парадной форме, штатские во фраках, дамы в бальных туалетах, институтки и гимназистки в своих красивых, хотя и скромных форменных костюмах – все это движется, смеется, танцует, веселится от души... Бравурная мазурка сменяется краковяком, па д'эспань или мелодично-томным вальсом «На сопках Маньчжурии».

Танцами дирижировал штабс-капитан Чудинов, курсовой офицер, прикомандированный к нам из 5-го Кавказского стрелкового полка, стоявшего в Тифлисе. Он говорил с грузинским акцентом, что нам очень нравилось, и мы повторяли часто его выражение: «Гаспада, Бога ради, ради Бога!», когда он нас о чем-нибудь просил или делал выговор. Штабс-капитан родился и вырос на Кавказе и по типу и разговору был совершеннейший грузин, хотя по происхождению и по фамилии – чисто русский.

Наши юнкера были превосходные танцоры, и особенно в мазурке. И сейчас помню, как хорошо танцевал Леня Валитский со своей «дамой сердца» Олечкой Торчаловской, блондинкой, всегда чудесно одетой, в своем белом платье напоминавшей статуэтку из Севра. Прекрасно танцевали и Вася Петровский, и Шура Кальпус. Наши партнерши гимназистки и институтки не уступали нам в этом искусстве.

Бал кончался в 4 ч. утра, пригласившие дам ехали провожать их. Я тоже отвозил свою «даму сердца», гимназистку 1-й гимназии Марусю К., на лихаче; под полостью саней тесно прижавши ее к себе, так как ночи были морозные.

6-го августа, в день Преображения Господня, часов к 10 утра, пропел сигнал: «Офицеры, офицеры, соберитесь! Соберитесь, соберитесь, соберитесь!..» И полупустой, за отъездом младших классов в отпуск, лагерь ожил. По команде фельдфебелей обоих рот: «Господа офицеры, прошу строиться на передней линейке!» – мы выстроились, хотя еще в юнкерской форме, но уже – офицеры, так как Высочайшая телеграмма, о производстве пришла. Показавшийся в конце линейки начальник училища, после обычной команды – «Смирно!» – поздоровался с нами не как обычно: «Здравствуйте, господа!», а – «Господа офицеры!» и прочел телеграмму - приказ Государя Императора о нашем производстве. Громкое и дружное «ура!» было ответом сотни молодых глоток, и после молебна, спешно переодевшись, мы уже в офицерской форме пошли в столовую, вместе с курсовыми офицерами и начальником училища. После обеда молодые офицеры поехали в город с тем, чтобы увидеть кой-кого из знакомых, а вечером собраться в отеле «Модерн», где объединившиеся компании закадычных друзей, человек по 15-20, заказали прощальный ужин, вместе со «штатскими» друзьями.

Весь город в этот день пестрел формами всевозможных полков и родов оружия Российской Императорской Армии. По Большой улице фланировали: стрелки Сибирские, стрелки Туркестанские, Кавказские в малиновых эполетах; гуляли и мчались на лихачах хорунжие Забайкальцы, Уссурийцы с желтыми лампасами; подпоручики гренадерских Московских и Кавказских полков и армейцы славных частей Императорской Российской пехоты, разбросанных по всему пространству от Белого моря до Черного, от Индийской границы до Германской и Австрийской!

Я помню, как ярко светило солнце, какой был чудесный августовский день, какой бывает только в Сибири, в начале осени. Проходя мимо витрин магазинов, я не мог удержаться, чтобы не посмотреть на свое отражение в офицерском мундире с синими эполетами, которые так гармонировали с синими глазами моей спутницы, моего юнкерского увлечения – Маруси… Иркутск весело праздновал день производства своих юнкеров. Штатские костюмы, туалеты дам, за столиками кафе перемешивались с новенькими формами молодых офицеров. На бульваре, на берегу Ангары, против дома Командующего Войсками и Института Благородных девиц играл военный оркестр, и музыка мелодично разливалась по речной голубой глади широкой реки. На другой стороне ее, на холмах покрытых березами, были домики-дачи, тоже нам знакомые и носящие поэтичное название «Звездочка».

Тогда, не знаю почему, меня потянуло к старым местам и я проехал в лагерь на р. Ушаковке. Он был совершенно пуст. Прошел и в беседку на утесе, спадавшем к реке, где мы вечерами, после поверки, пели хором, сидя на скамейках или лежа на шинелях, брошенных на траву под деревьями. На другой день после посещения лагеря и прощания с городом я уехал. Прощай навсегда мое училище, моя беззаботная юность с ее рыцарским товариществом, прощай гостеприимный Иркутск, ставший мне родным за эти годы, все это нигде и никогда больше не повторяемое!

Примечание:

Подписка на новости Иватушники.РУ